Его убили пятнадцать лет назад, весной двух­тысячного, в Подольске. Закололи его соб­ственной отверткой, которую он в целях самообороны и мелких слесарных нужд постоянно таскал с собой.

Обычно в смерти можно найти какую-то разгадку жизни, метафору или полунамек, который объяснит все предыдущее. Смерть Похлебкина настолько нелепа, что решительно ничего в нем не объясняет. Ну разве что его совершено инопланетный статус в гастрономической истории РФ. Для этой истории он Карамзин пополам с Циолковским.

Его многочисленные работы на тему кулинарии только во вторую очередь рассказ о поварских техниках и рецептах, в первую голову это, конечно, «Старшая Эдда», «Сильмариллион» — космогонический эпос, замаскированный под поваренную книгу. Собственно, примеры такого обращения с историей и космосом были и до него: «Труды и дни» Гесиода — это ведь тоже по виду справочник огородника, но на деле — сага о природе и богах.

Не факт, что у Гесиода исправно родилась репа на грядках, и решительно не важно, какой был Похлебкин кулинар. То ли Вайль, то ли Генис рассказывал о каком-то небывалом обеде, который Похлебкин приготовил из одной картошки, но, думается, даже если бы Вильям Васильевич заставил их глотать картошку сырой, восторгов было бы не меньше. И боги горшки обжигают, но роль Похлебкина в русской еде гораздо больше одного или тысячи удачных рецептов. Он сделал гастрономию предметом истории, смазал сливочным маслом, полил квасным суслом и окропил водкой невнятный механизм русской тройки, пытаясь умерить ее прыть и заставить притормозить в придорожном кафе.

По отдельности к книгам Похлебкина и его рецептам можно предъявить мириады претензий, но все вместе они — клад, который тысячекратно больше суммы входящих в него частей. Рассказывая об истории чая или азербайджанских супах, Похлебкин говорит о вечности, просто для того, чтобы проще было понимать, он выбрал самый короткий путь — через желудок.